Ната Ипатий. Лакшми

Он не любил кофе в постель и ложь в глаза.

Он пил только чай и лгал только по телефону.

А лгать ему приходилось часто. Такое часто случается с теми, у кого есть жена…

И когда уж приходилось, он становился хмурым и лгать уходил в другую комнату. А потом его от себя тошнило, и, запершись в туалете, он блевал всей своей ложью и всей нашей любовью. Возвращался с зеленым лицом и молча ложился рядом, запрещая говорить и плакать.

Он считал, что трех лет в конечном счете достаточно, чтоб отучиться говорить и плакать…

…так я и проспала все три года – без слов и без слез. И снился мне все один и тот же кошмар про то, как сильно я люблю этого... его.

Он пришел ко мне с клыком сибирского медведя на шее и с кольцами о чудных надписях на каждом пальце. У него узкие восточные глаза и неуместно белые пряди в безупречно черных волосах. Он снимал головную боль прикосновением, его розы не вяли по три недели, он умел заговорить воду в чайнике так, что она никогда не закипала. Он привозил вина и пряности с невероятными запахами и замысловатыми названиями, он готовил ужин, разговаривая с ножами. А когда с трапезой было покончено, он обувал меня в туфли на каблуке кружил по всем комнатам медленно, с чувством, наслаждаясь, выжидательно наблюдая, с удовольствием любуясь.

Он никогда не целовал меня первым, его руки никогда не дрожали от вожделения, он не срывал с меня одежд, он никогда не спешил увести меня в постель. И ему не пришлось расходовать даже половины своего терпения, пока все это за него я сделала сама.

А когда я засыпала, он водил беличьей кисточкой по моей спине и писал вдоль позвоночника «Я тебя люблю» невидимыми китайскими иероглифами - и на утро там вырастали крылышки.
Утром он пропадал, и крылышки до обеда увядали. А если нам удавалась побыть вместе в выходные, то вырастали так, что в понедельник их приходилось подстригать.

***
Жить с крыльями, кстати, неудобно совершенно. Ехать, например, за рулем неудобно или сидеть в офисном кресле, или бродить по супермаркету… Можно, конечно, замять их под жакет, можно распустить волосы… но все же хочется как-то без них. Это как в набитом трамвае кататься с развернутой душой…

Что же касается жены, то была она у него не прямо тут и сейчас, а далеко за морем и в слегка отдаленном прошлом. Он честно сказал мне об этом сразу… ну или почти сразу. После второй или третьей ночи.

Так он и сообщил: имеется, мол, супруга, и она ему ничего плохого не сделала.
То есть - как вообще вы, девушка, могли подумать, что такое счастье ничейное просто себе на дороге упало и валяется...

Ну, может быть, не совсем так сказал, но в этом ключе. Не важно.

Мне сразу, конечно, стало дурно, но виду не подала. Жаль было только, что момент для этой сногсшибательной новости он выбрал, мягко говоря, неподходящий. Я собственно вышла из ванной в полотенце и с другим – на голове, без макияжа, не красивая и, очевидно, смотрелась очень жалко. Вот нет же было сказать это, когда женщина нарядная и страдание ей так к лицу. Тоже идиот, что тут поделаешь…

...и лишь боковое зрение засекло миг, когда ловушка захлопнулась, сердце взвизгнуло и сжалось тоскливо – по-па-лась!.. И потом уже вертись по клетке сколько угодно, перебирай коготками звонкие прутья, замирая, задыхаясь, хоть вяжи от скуки морским узлом свой собственный хвост – судьба твоя предрешена и скоро за тобой придет.

***
Он уже сделал на лице ту вежливую отрешенную мину, с которой мужчина готовится перенести неизбежную женскую истерику, однако каким-то усилием истерику я не устроила.
- Хорошо. Давай просто побудем вместе до тех пор, пока это возможно.

И, представьте себе, мы таки побыли вместе, пока это было возможно, хотя любому нормальному человеку сразу было видно, что это невозможно по определению.

У нас, знаете ли, были такие принципы, у каждого, конечно, свои. У него – его восточные, у меня – принципы того типа, что, в принципе, в любви не бывает никаких принципов. Словом, несколько раз мы друг друга принципиально чуть не убили. И один раз даже я – себя.

А было так: в одну новогоднюю ночь он не пришел и вообще пропал, а я, как водится, напилась, надела маленькое черное платье, чулки, туфли и принципиально вскрыла себе вены, как и полагается, в горячей ванной, предварительно перебив и растерзав в квартире все, что было возможно разорить.

Однако в какой-то момент, уже лежа в слабом кровяном растворе, вспомнила о порножурнале, выписанном на имя соседа сверху и ошибочно попавшем в мой ящик. Понять, что это, сходу было невозможно, пока не сорвешь с него упаковку, а сняв упаковку, отдавать это соседу уже было неудобно. Словом, он где-то валялся у меня, и сейчас стало очень неловко при мысли, как полиция, учинив обыск, найдет его. Причем мозг так безнадежно заклинило на этой мысли, что отвязаться не удавалось ни в какую.

Выползла из ванной, и, пережав вену, пошла искать этот идиотский журнал, найдя, долго думала, куда бы его деть, поскольку полиция, она жеж такая, не брезгует ничем вплоть до мусорных баков. Нести его куда-то зимой по снегу в мокром платье, с которого ручьями стекает красная жидкость, не представлялось возможным, а переодеваться – это было уже, ей-богу, выше сил.

Села мокрой задницей на диван и разрыдалась посреди разоренной квартиры с этим журналом в руках, понимая, что остаюсь жить, в сущности, случайно, из-за какой-то дурацкой мелочи. Позвонила в скорую и впредь зареклась кончать самоубийством, поскольку для того, чтоб уйти из жизни порядочно, нужны, оказывается, хоть какие-то более-менее мозги.

***
Где был он в это время, знал только его Будда. Но ему, безусловно, тоже было нелегко.
Это, должно быть, совершенно неприятно, когда с одной стороны – супруга, которая, как ты ни крути, а таки ничего плохого тебе не сделала, а с другой – вот это вот, несуразное, нелепое, невозможное…

Он заявлялся, глядел на меня, понимал что-то свое и тут же рвался уходить. Я хватала его за руки, плакала, говорила глупости, обещала счастье. Ему от этого становилось еще более тошно, он бросался прочь. Я звонила, рыдала в трубку, хотела каких-то объяснений. Я была влюблена и, главное, свободна и ничего совершенно понять не могла. Он не мог ничего объяснить, он не мог понять, что собственно надо объяснять и как можно чего-то тут не понимать. Он бросал трубку и отключал телефон, а я выла от бессилия. Приезжала, он гнал меня от себя, распахивал передо мною дверь, я отказывалась уходить, мы орали друг на друга, я лезла к нему драться, он плескал мне воду в лицо, я стаскивала мокрую кофту, он метался из угла в угол, я неподвижно сидела, голая, и мерзла, он брал меня за плечи, прижимал к себе до полуудушия и укладывал спать, умоляя, чтобы только я не плакала и ничего сейчас не говорила.

…А когда нельзя ни говорить, ни плакать, остается только обнимать. И я осторожно клала руку ему, уже спящему, совершенно прекрасному, на грудь, а та казалась мертво-белой на его бронзовой коже. Целовала дракона на его левом плече и писала ногтем «Я люблю тебя» кириллицей на солнечном сплетении, где на утро вырастало мучение.
Он спал и каждые тридцать семь секунд вздрагивал от своих ужасов, а я их отсчитывала. Он спал, и ему снился все тот же кошмар про то, как сильно он любит эту... меня.

А я лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, утыканный созвездиями и цветными метеоритами, и мне мерещился розовый торшер из моего детства и его нежный свет в окне моего бедного дома, покинутого навсегда на другом краю мира… сиреневые скалярии, задумчиво плывущие по предрассветному небу… все мои бесконечные письма к маме, которые я никогда не напишу… смытые лица всех мужчин, за которых я почему-то не вышла замуж… имена всех нерожденных детей, которыми никогда не была беременна… и вдруг – божественная его супруга, Лакшми восточного воспитания, которую он страстно сгребает в охапку соскучившимися руками… а под конец – доктор Фрейд в пыльной фуфайке плюется страшным матом, пробираясь сквозь мое невероятное подсознательное…

***
Трудно определить, кто там из нас больше сходил с ума. Он раз за разом отшвыривал меня от себя, я, устав приходить, пропадала, уезжала с кем-то куда-то, предаваясь скорбным изменам, он бесился, находил меня и клал голову мне на колени. Я сидела молча, зарывшись ледяными негнущимися пальцами в его длинные волосы, и боялась пошевелиться. Он все говорил, что скоро уедет, я говорила «хорошо» и целовала его в лоб. Он покупал билет к своей Лакшми и сдавал его обратно. Он говорил мне, что не может со мной быть, я отвечала «да ладно тебе» и, обхватив его руками, в забытьи прижималась к нему, теплому, щекой, куда попало, зажмурившись, тыкалась носом ему под мышку по-щенячьи, прятала лицо в его руки, целовала в ладонь, где линию здравого смысла перечеркивает линия судьбы, и ему чудилось, словно это поцелуй в открытое сердце.

Он говорил:
- Я могу сделать так, чтобы ты все забыла. Хочешь? Ты только скажи.
- А ты забудешь? – спрашивала я.
- Нет, сам для себя я этого сделать не могу. Хочешь, я так сделаю?
Я качала головой.

В сущности, в один момент мне стало как-то все равно, что он говорит и что делает. Я словно окаменела в пространстве с механической улыбкой на лице, со всем соглашалась, лишь бы увильнуть от ссор, только чтобы не тратить на них времени. И не слышала уже ничего, кроме тиканья механизма обратного отсчета, и мне хотелось одного - закрыв глаза и залив себе уши воском, забыться и насладиться им без остатка, захлебнуться этим ядом и умереть в летаргии, не приходя в сознание.

А он недоумевал. Почему, сказав так много всего, я ни разу не сказала «останься». Нет, конечно, не надо думать, что он остался бы, просто почему-то, во что бы то ни стало, ему очень хотелось, чтобы я это сказала.

***
Он оттолкнул ее опять, на самом деле грубо и больно, с тем, чтобы отделаться наконец от всего окончательно. И она пропала. Не вернулась ни через двадцать минут, ни через две недели. Он позвонил ей сам через месяц, уже затерзав себя до предела, стоя у зеркала, чтоб у самого не оставалось сомнений, что он действительно это делает. Но ему никто не ответил.

Тем временем божественная Лакшми из поднебесья все присылала невпопад довольно наивные письма, в которых неизменно сквозила убийственная детская вера в соответствующую непогрешимость ее супруга. То ли она была слишком божественна, чтоб опуститься до банального уровня событий, то ли землю затянуло тучами, и со своей божественной высоты она не могла разглядеть происходящей драмы.

Потом он уже даже забыл, сколько прошло времени, так все вокруг завертелось в беспробудном веселье. Проснувшись однажды в темноте под дикий грохот, он обнаружил себя вроде как на своей постели, кажется, даже одетым. Где-то неподалеку, за какой-то стеной все еще орали песни и звенели посудой. За окном шумел ливень, и прокатывались оглушительные громы. Кто-то сидел рядом с ним на кровати. Он сел, поморщился от звона в голове и, с досадой закрыв глаза, лег обратно. Вдруг опять сел и протянул руку в пустоту.

- Я лишь прикоснусь к тебе, ладно?

Его молча взяли за руку и повели из комнаты. Он шел, зажмурившись, спотыкаясь о пороги и оступаясь на лестнице, и очень боялся открыть глаза, потому что в сущности тот, кто вел его, мог быть кем угодно из веселящейся за стеной компании соседей и гостей. Кто-то вывел его на улицу под ледяной ливень, и, повернув его руку ладонью вверх, поцеловал, слово в сердце.

- Я хочу, чтобы мы оба с тобой сейчас простыли, заболели и умерли в один день.

***
Однако, к сожалению, мы не заболели и не умерли. Утром он судорожно вскинулся и, едва одевшись, помчался за билетом на «как можно скорее». В какой-то истерической спешке мы оба кое-как закидывали в чемоданы его вещи, он то и дело бросался обнимать меня, целуя куда попало, и говорил что-то несуразное, нелепое, невозможное…

-… так надо, ты же все сама понимаешь, ты умница, ты моя любимая девочка… сейчас так надо… а я вернусь, и все будет совсем по-другому, вот увидишь… все будет хорошо… ты только должна мне верить… и не думай ни о чем плохом, ладно?.. смотри, я купил тебе рыбку… замечательная рыбка, она может жить даже в ложке воды… она как ты – ей почти ничего не нужно… а я вернусь обязательно, очень скоро, до зимы, еще трава будет зеленой, ты даже соскучиться толком не успеешь… ты же видишь - я почти ничего с собой не беру… о, гляди, шарф, который ты связала… я его надену завтра… только, послушай, я не хочу чтобы ты меня провожала, я даже вообще не буду с тобой прощаться… там будет куча людей, родственники, мои, ее… не надо тебе там быть… ты все у меня понимаешь…

Был яблочно-зеленый рассвет на пристани. Зеленая туманная изморозь. Уже почти весна. Я стояла в красном пальто с огромными черными пуговицами, и ветер таскал меня за полы, беспардонно распахивая, раздевая. Я стояла там глупым оловянным солдатиком и от замерзания млела, примороженная каблуками к брусчатке. Левой рукой в тесной перчатке подносила сигарету к тонким и злым своим губам, правую – в карман. А душа, покинувшая меня, сжалась комком у какой-то стены на расстоянии девяти взмахов крыльями и молилась за меня.

Я всегда знала, как это все будет, знала, что мне к нему даже не подойти, но почему-то все равно пришла.

Стена суетливых тел бросалась на него с прощальными объятиями, откатывала и снова захлестывала. Он дежурно улыбался рассеянным невыспавшимся лицом, беззвучно-смято шевелил губами, обнимал все подряд, не ощущая прикосновений.

***
Он оказался рядом как-то необъяснимо неожиданно. Щелкнул пальцем у меня перед носом. Улыбнулся. Воспаленные красные глаза, побелевшие от холода губы, а на лбу и на висках – серебряные отпечатки моих вчерашних поцелуев.

- Ты не должен подходить ко мне, - встревожено кивнула на толпу за его спиной.
- Они не видят. Я отвел им глаза.
- Чего?

Громкоговоритель выплюнул в зеленый воздух строгие слова об отплытии.

- Это несложно. Я научу тебя. Когда вернусь… Замерзла? - Он обнял меня полами пальто, я уткнулась носом ему в грудь и, насколько хватило легких, вдохнула его запах, - Что же ты делаешь, скажи? Я же просил... – шептал он тихо-тихо. - Зачем только ты пришла... Хочешь совсем надорвать мне сердце?.. Давай сделаем так: я сейчас разомкну руки, и мы оба вместе отвернемся и уйдем. И ты ни разу не оглянешься, ладно? Дома ты покормишь рыбку и сделаешь себе чаю, того, с белыми цветами, на второй полке в шкафчике, ладно? И помни, что ты моя любимая девочка, поэтому ты не будешь плакать, и тебе больше никогда не будет больно… потому что ты моя любимая девочка, запомнила?… и ты больше никогда не будешь плакать… ты моя любимая девочка…

Очнулась, вздрогнув, открыла глаза, растерянная и... щенячьи-одинокая, когда меня уже до нитки растрепало ветром. И сразу вспомнила, что первым делом нужно накормить нашу рыбку и выпить чаю с белыми цветами.

***
Я стояла все там же и все так же, глупо прижимая руки к груди, подавшись вперед, из холодного воздуха жадно втягивая ноздрями призрачное воспоминание его запаха. Но вокруг уже были другие люди, безучастной толпою обходившие меня, огибающие то место, где я стояла, словно заколдованное.

В уши внезапно ворвались их голоса, нахлынули звуки, шарканье десятков ног, портовый гул, механический шум, рокот, железный скрежет. Многолюдье мира вдруг навалилось и захлестнуло своим тяжелым присутствием, обжигая холодом, окатывая безразличием.

И только ласково улыбающееся нездешнее лицо многорукой Лакшми смотрело на меня со всепрощающей безграничной нежностью, а ее бесчисленные невозможно прекрасные руки медленно сматывали ниточку, все дальше и дальше уводя от меня по волнам крохотный кораблик, уже просто еле различимую точку, мое растворяющееся на горизонте невозможное счастье.