Один день из жизни русской речи

Лингвисты из Санкт-Петербурга изучают неизвестный язык — русский устный.

Наша устная речь имеет мало общего с классической русской грамматикой — к такому выводу пришли питерские ученые. Вот уже три года они вешают на шею добровольцам диктофоны и записывают их речь так, как она звучит на самом деле. Проект «Один речевой день» — первая попытка серьезного изучения реального русского языка, на котором не написано ни одной книжки, но на котором мы все говорим.

Профессор Асиновский уже растерял свою академическую величественность и говорит яростно и страстно. У всех сорока информантов все стыки слов звучат совершенно одинаково. Причем неважно, сколько гласных сталкивается на границах слов: две — так две, четыре — так четыре. Все равно на месте их столкновения будет звучать некий невнятный гласный длительностью примерно 100 миллисекунд. И где тут, позвольте спросить, окончание или суффикс?

Редукции, то есть ослаблению, подвергаются не только гласные. Согласный звук «j» (что-то вроде «й») в окончаниях прилагательных типа «синий», «синяя», похоже, и вовсе безвозвратно исчез. Та же участь постигла и предлоги, и сложные составные суффиксы. Во фрагментах типа «который у них» нет ни окончания «ый», ни предлога «у». А в слове «обворовывал» на месте сложной комбинации суффиксов «ов», «ыв» и «а» слышится невнятное «ав» непонятного происхождения.

Китайский акцент

Число грамматических форм, используемых в устной речи, сведено к довольно смешному минимуму. Наиболее употребителен именительный падеж. Присутствуют еще родительный и винительный. К примеру, по статистике на тридцать употреблений «человек» приходится только одно «человеком». А формы множественного числа творительного падежа вообще услышишь в редчайших случаях.

Из глагольных форм чаще всего встречается прошедшее время типа «говорил» и «говорила». А уж всякие там причастия, деепричастия, сложные будущие времена и прочая великая грамматика используются гомеопатически мало.

— Понимаете, что получается?! — со страстью восклицает Асиновский. — Когда мы пытаемся найти в естественной речи флексии, мы ищем то, чего нет. Для того чтобы понять, какие там фонемы, нам сначала нужно понять, что сказано. Понимаете? Сначала понять, а потом найти фонемы. Тогда у нас и части слова появятся, и звуки правильные. Но они появятся потом. А сначала нужно понять. О чем это говорит? — риторически вопрошает он.

— Это говорит о том, что в естественной русской речи грамматические значения с помощью окончаний и суффиксов больше не реализуются! Ну реально нет этих самых флексий, они в природе не встречаются. Их невозможно услышать, их невозможно вычленить.

Нелингвисту понять всю глобальность этого умозаключения довольно трудно. Но если Асиновский прав, нам грозит что-то вроде грамматической революции. Русский относится к синтетическим языкам, где значение и грамматическая форма выражены в пределах одного слова. Однако, изучая письменную речь последних десятилетий, специалисты всерьез опасались, что русский движется в сторону аналитизма, то есть стремится разделить грамматическое и лексическое значения.

Работы Асиновского и его коллег приводят к совсем другому выводу: русский язык в его устной форме постепенно становится изолирующим, то есть сокращает смысл слова до одного корня. Самый изученный изолирующий язык — китайский. Там все смыслы выражаются ничем не отягощенными корнями. Например, если я представлюсь незнакомому человеку, правильная синтетическая русская фраза может звучать примерно так: «Меня зовут Ольга, я работаю в “Русском репортере”». Если бы оказались правы «аналитики», мне бы пришлось представляться примерно так: «Мое имя есть Ольга, я являюсь сотрудником редакции журнала “Русский репортер”». Но в реальной жизни я говорю так же, как и все журналисты в России: «Ольга. “Русский репортер”». Именно так и говорят китайцы.

Самые частые слова

— Понимаете, — начинает объяснять Татьяна, — есть слова, которые, как нам кажется, мы постоянно используем. А на самом деле мы их вообще не употребляем. А вместо них говорим «вот», «блин» или что-то подобное.

Частотный словарь естественного русского языка при современной технике делается довольно просто: из расшифрованных текстов выбираются все слова и ранжируются по частоте повторов.

— Самое часто встречающееся слово — «я», — рассказывает Татьяна и добавляет: — Что неудивительно.

В самом деле, когда англичане лет двадцать назад запустили у себя аналогичный проект, у них тоже на первом месте оказалось «I». И это единственное, что нас с ними роднит.

— Угадайте, какое слово по частоте у нас на втором месте? — хитро спрашивает Анастасия.

Я подозреваю подвох и говорю первое, что приходит в голову:

— Допустим, «вот».

— Не-е, — смеются девушки.

— А какое?

— «Не-е»!

Не, вы поймите лингвистов правильно! Мы, русскоговорящие папуасы, вовсе не склонны к тотальному отрицанию всего и вся. Не, честное слово, не склонны! Просто для нас, как выяснилось, «не» — это вполне традиционное начало фразы. Если вам нужно, чтобы вас услышали, безотносительное «не» вырвется у вас рефлекторно. Даже если вы хотите сказать, что ваш собеседник прав. Не, реально, так поддерживается диалог по-русски.

В английской естественной речи все оказалось вполне ожидаемым. На первом месте сакраментальное «I», на втором не менее сакраментальное «you», на третьем «is». Англичане — люди простые и говорят именно то, что хотят сказать. Нет — так нет, да — так да.

По-русски все сложнее. Больше половины слов, используемых в естественной речи, не значит вообще ничего. В мировой лингвистике существует термин «дискурсивная лексика», или пустая форма. Это что-то вроде «э», заполняющего речевую паузу, или того же «вот» — слова, позволяющие установить контакт с собеседником. Но это вовсе не слова-паразиты, с которыми традиционно борются блюстители чистоты русской речи. Именно с их помощью, то есть дополняя слово мимикой, интонацией и жестом, мы передаем смысл. Понимаете? Мы передаем смысл словами, лишенными смысла!

Смотрим статистику. Первый полноценный глагол в частотном словнике — «знаю» — стоит на 40-м месте. Ни одного полноценного существительного в списке 150 самых употребительных слов не обнаружилось. Зато есть «блин» (85-е место), «типа» (118-е место) и, наконец, сакраментальное «бл…ь» — на 116-м месте.

— Вот пример, который я очень люблю, — говорит Татьяна. — Это расшифровка речи фотографа, очень образованного человека. Здесь у нас момент, когда он разговаривает с клиентом. Вот посмотрите: на 48 слов только 10 имеют смысл.

Татьяна открывает соответствующий файл. Так вот, оказывается, как мы говорим:

«А вот (э-э) на... н... вот наше вот это вот (э-э) вот это вот / вот тут / тут сложнее гораздо / да // потому что / значит / я вот вот (э-э) вот эти / ну в принципе / значит / ну / п... по моим / понятиям значит / я же не отличу так скажем / таджика от узбека что называется / да да да // да?»

— Позвольте, — я пытаюсь сделать хоть какие-то выводы из всего услышанного, — может быть, все это личные стилистические особенности данного говорящего? Но тогда все еще хуже. Для каждого придется придумывать свою собственную грамматику, фонетику и прочее?

— Вовсе нет! — в один голос отвечают Татьяна и Анастасия. — Понимаете, мы в огромной степени говорим шаблонами. Именно шаблоны покрывают очень большой процент речи. Как раз индивидуального мы встречаем очень мало…

— Знаете, — после долгой паузы говорит Александр, — из этого эксперимента у меня родилось ощущение, что к двум известным болезням, дисграфии и дислексии, нужно добавить третью — дислингвию, утрату языка вообще, переход на язык жестов, принципиальный уход от слова. Такое количество разрушенного смысла или откровенной лжи культура не выдерживает. Возникает такая речевая практика, когда слова уже не найти — где это слово?