Асилиса. Осень в темных аллеях

Осень в темных аллеях

И вот уже - осень. Холодная и ненастная. И вместо темных аллей – мрачная, темная колея, вместо алого цвета шиповника – дождь, грязь и слякоть. И вместо молодости, глупости, беспечности – старость, строгость и усталость. И никакой надежды впереди: оскорбление, пошлость, обыкновенность.
А Надежда все ещё ждет. Но и образ у нее новый, и дела новые: жизнь заставила.
И неисповедимы пути Господни: через тридцать лет встретил, узнал, «как о воде протекшей» вспомнил. «Все проходит, да не все забывается». Да и как забыть лучшие минуты жизни. И для нее, и для него.
Только ему странно, а ей – тяжело, хоть и обида прошла, и руки накладывать на себя она уже не станет. Тяжела первая любовь – брошенная, оскорбленная, отданная без остатка. Тяготит она сердце и простить не может. Да и как простить? «Молодость проходит, а любовь – другое дело». Простить не может не по-христиански, а по-людски.
Изломана судьба – любовь эта мученическая. Нет места для другой любви, и сила красоты бессильна против оружия первого чувства. И слов нет, чтоб описать, что пережито было, и сделать ничего она не может – все одним живет. Заботы да хлопоты – для виду, чтоб забыться, не думать о прошлом. И к сердцу никого не подпустит. Её и не пожалеешь, не утешишь – не нуждается она в таком сочувствии. Да никто и не посмеет – крута, справедлива, ума палата. Такая только выскажет всё начистоту и вслед будет смотреть долго. Любила, любит и будет любить. Только не простит обиды. Позовет он её с собой – с места не тронется. Навеки осталась надежда в темных аллеях – шиповником пронзено сердце. А «мертвых с погоста не носят»...
Для неё – весь век любовь длится, а он и поверить в это не может. Он и не знает, как говорить с ней, как вести себя с ней. Мигом с него вся строгость, сухость слетела: шагает по горнице, краснеет, говорит скороговоркой, платок к глазам прикладывает – плачет, не плачет, Бог его знает. Она не шевельнется, как каменная статуя застыла - пусть вину свою почувствует, пусть перед ней повинится. Он – то кается, только раскаяния не видно: ему бы все вспомнить, как хороша она была, как прекрасна, как горяча, как на неё заглядывались. Любил ли он её тогда, в молодости? Или просто красотой увлекся? Понять его можно – дело молодое. Она помнит, что Николенькой его звала. А он её – как? Забы-ыл! И ведь ни слова ей о любви не сказал – ни тогда, ни спустя тридцать лет.
Только что красив, до сих пор красив, на лицо – благороден, породист, умен. Но – мелок, жалок. Стыдится, что руку поцеловал. У Бога прощения просит. Но нужно ли оно ему? Сам он себя давно простил. Для него прошлое, её любовь – «пошлая, обыкновенная история». Да и настоящее не лучше: счастья ни в жене, ни в детях не нашел. И его любовь предали, оскорбили. И это тоже – «пошлая, обыкновенная история». Она любовь в себе как святыню, как самое светлое хранила, ни на что не променяла. А у него все смешано с грязью, как на той дороге, по которой он едет. Куда? Зачем? Во всем, что случилось, не сбылось - «пеняй на себя». Он и пеняет...
Сердцем понимает, что потерял самое дорогое, что было в жизни, а разум стыдится сказанных слов, минут искренности. Надо ли ему в жизни это самое дорогое? Сумел ли он его сберечь и оценить? Опошлил бы – «какой вздор»! Не в глуши же ему с ней жить при постоялой гостинице! У него дом в Петербурге. Хозяйка нужна такая, чтоб на людях не стыдно было. Стыдится не того, что жизнь ей искалечил, любовь предал, а что о нем в свете сказать могли, привези он её как жену. Она за него и в огонь и воду пошла бы. А он... Достоин ли её любви? Темно его сердце, темны аллеи, в которых бродят его запутавшиеся мысли и чувства...
Только прошлое уже не вернёшь. Разбередили душу напрасно. Качай, не качай головой - ничего не изменить, все останется на своих местах. Только кучер выберет менее грязные колеи, а у них – свои дороги.
Осень жизни, осень года. Облетели листья с лип в темных аллеях, усыпали тропинки - деревья голы, бесцветны, пусты ветки. Превратился алый цвет лепестков шиповника в сморщенный плод, что не даст семян. Отцвело, потухло все вокруг - темна жизнь с отвергнутой любовью...

Эхоник на И.А.Бунина

ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.
Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.
-- Налево, ваше превосходительство, -- грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.
В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами -- разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.
Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове -- седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
-- Эй, кто там!
Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.
-- Добро пожаловать, ваше превосходительство, -- сказала она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?
Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:
-- Самовар. Хозяйка тут или служишь?
-- Хозяйка, ваше превосходительство.
-- Сама, значит, держишь?
-- Так точно. Сама.
-- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?
-- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.
-- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.
Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.
-- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.
Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.
-- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.
-- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.
-- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?
-- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?
-- Вроде этого... Боже мой, как странно!
-- Что странно, сударь?
-- Но все, все... Как ты не понимаешь!
Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:
-- Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?
-- Мне господа вскоре после вас вольную дали.
-- А где жила потом?
-- Долго рассказывать, сударь.
-- Замужем, говоришь, не была?
-- Нет, не была.
-- Почему? При такой красоте, которую ты имела?
-- Не могла я этого сделать.
-- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
-- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.
Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.
-- Все проходит, мой друг, -- забормотал он. -- Любовь, молодость -- все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? "Как о воде протекшей будешь вспоминать".
-- Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь -- другое дело.
Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:
-- Ведь не могла же ты любить меня весь век!
-- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот... Поздно теперь укорять, а ведь правда, очень бессердечно вы меня бросили, -- сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она с недоброй улыбкой.
-- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. -- Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?
-- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.
-- А! Все проходит. Все забывается.
-- Все проходит, да не все забывается.
-- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. -- Уходи, пожалуйста.
И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:
-- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.
Она подошла к двери и приостановилась:
-- Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.
-- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. -- Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, -- жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.
Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.
-- Прикажи подавать...
Когда поехали дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:
-- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?
-- Давно, Клим.
-- Баба -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.
-- Это ничего не значит.
-- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.
-- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду...
Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:
"Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?"
И, закрывая глаза, качал головой.

20 октября 1938
.....
далее
http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_2622.shtml