Анна РивелотЭ

Я жду тебя

я жду тебя. я жгу себя. я жгу
табак и благовония тибета
и битый час сижу, полуодета,
на тающем бетонном берегу.
ты знаешь, это верная примета –
коль скоро здесь – безоблачное лето,
то где-то города лежат в снегу.
я жму тебе. не руку, просто жму,
как новые, неношеные туфли.
я жду бессильно, жду à bout de souffle.
ты вырос из меня. тогда к чему.
ты вырос из меня, как яркий лист
из клейкой почки. как цветок – из стебля.
ты – плоть и кровь моя. и не тебе б л я
мне говорить: «всё кончено». не злись

зачем взрослеть, когда нас не спасут
и все равно наступит Страшный Суд?
зачем, когда любой из нас умрёт?
когда нас ждет схождение во ад?
я понял всё, я возвращаюсь к мами
роди меня, пожалуйста, назад
верни меня, пожалуйста, вперед
младенческими чистыми ногами
перевари меня, родное чрево
повесь обратно яблоком на древо
поверь, я буду несказанно рад.

Хочешь, я буду писать для тебя, писать высоким и мертвым штилем? Хочешь, просто друг друга пришпилим к настоящему времени, будем в нём вечно гореть янтарным огнём, двумя зрачками голодного тигра. Но не молчи, не молчи вот так, будто решил всё давным-давно, а то я подумаю, что вино вот это, вот этот хлеб - последнее, что я с тобой делю, что ты исчезнешь, пока я сплю. Хочешь, я буду просто смотреть? В реках горькой воды на треть, всадники близко; скажи мне: киска, я не хочу стареть, и я накрою твой лоб ладонью. Ты мог бы любить благородную донью, а выпало пьющую девочку с обветренными губами - их не возьмет ни одна помада, - пообещала из глупой бравады, что бросит первой, тебя не спросит. Да нет, не бросит.

Она не сможет, она боится, в ее груди заводная птица тихонько шепчет: не уходи. В лоне её золотая змейка тёплыми кольцами вьётся нежно; что ты, не бросит тебя, конечно, так что придется всё самому. Знаешь, я пережила чуму, голод и разных бед до хрена, и я умею ценить живых, пока отзываются на имена. Но когда мы ляжем в одну кровать, подумай, стоит ли отогревать мое бедное сердце, чтобы потом с этим покончить одним звонком. А впрочем, поздно: пока ты занят, девочка с бронзовыми глазами, та, что зовет себя Зимним Цветком, плачет от страха крутым кипятком, плачет, выкашливая со слезами колкий гортанный ком.

То, что я делаю, - это отрава, так говорят. Буковка к буковке, слева направо, медленный яд. Я - от-ра-ви-тель-ни-ца - и улыбка на пол-лица. Отправитель данного сообщения намекает на возможность некоего общения: допустим, я должна быть наказана, на гильотине мне медом намазано, я забираюсь на эшафот, а Джек-Потрошитель срывает джек-пот и исчезает в неизвестном нам направлении. Во времена моего правления все подданные имели тайм-код; теперь мало кто помнит, а ведь помогало отлично - смотришь и видишь сразу, сколько ему, горемычному, носить свое тело осталось. А те, у кого почти по нулям, у них в глазах такая усталость, они принимают цикуту из моих фарфоровых рук безропотно, потому что я делаю это как друг. В те далекие времена здесь жили разные племена: древляне там, русичи, вятичи, ну и, конечно же, Медичи, - большая была страна. И нашего Лоренцо высекли вместе с конем, прямо из камня, мокрыми розгами, или я не о нём?.. залили его чем-то бронзовым, и вот он там под дождем, на площади Санта Кроче, и мерзнет, а дело к ночи. Ах сколько в этом имени меди, но это просто бабушка бредит, моя внутренняя, пожилая такая леди, - и улыбка на пол-лица - бабушка за-го-ва-ри-ва-ец-ца.

Это правда, я позабыла рецепт молчания, и у текстов, о да, бывают нервные окончания, но что же вы, право, какая отрава, я, между прочим, кроткого нрава. Я - отворительница, дело привычки, просто меняю ключи на отмычки, и даже пролив Золотые Ворота послушно вскрывается с пол-оборота. О динокая буковка-муравей. Я - О творительница. Чистых кровей.

Вот он, нескучный град Генуя - и, минуя, я не тебя, мой брат, милую и балую. Кто-то другой, не ты, в треснувший мой гранат вложит свои персты и рассмеется над. И не твоя стрела мне попадает в рот, горькая как смола, клейкая как грейпфрут, - можно наоборот, если мои не врут. Нет, не ко мне одной Генуя благосклонна: пенной кипит слюной порта сырое лоно. Сколько таких, как я, ползало на коленях, пересчитать ея каменныя ступени силясь, и здешний свет скольким глаза повыел - только тебя здесь нет, всюду одни живые.

Вот он, бессонный град Падуя - и, вставая, я не с тобой, мой брат, всюду одна, живая. Знаю, тебя здесь нет и никогда не будет: по твоему билету едут другие люди. Голыми на кровать люди другие лягут, чтоб друг на друге рвать шелковую бумагу, чтобы с вершины сна в светлые кущи ада, не достигая дна, недоуменно падать.

Вот он, закатный град Мантуя - и, бинтуя, розы чужих стигмат вянуть под поцелуем, сохнуть, как от огня, губы мои заставят. Не для одной меня из приоткрытых ставен вниз упадут ключи от величавых храмов, лишь о тебе молчит Мантуи белый мрамор. Всюду одна, мой брат, и потому мне страшен вид падуанских врат и генуэзских башен.

Одеваться в черное. Плакать черным. Это так по-бабьи - и так по-вдовьи. Все-то разное с ней у нас, кроме цвета глаз, но мои - оленьи, ее - коровьи. Ну зажми мне рот чем-нибудь, давай, перекрой невидимый кровосток, а не можешь губами - хотя бы дай, черт с ним, свой носовой платок. Ты не знаешь, как я до тебя жадна, я бы выпила, съела тебя одна, я б зажмурясь вылакала до дна, под язык, подкожно и внутривенно, беспощадно, яростно, откровенно. Только, видно, третий закон Ньютона чтим тобой превыше других законов, и поэтому с равной ответной силой ты всегда стремишься к чужому лону, и кого-то еще называешь милой, и целуешь чьи-то глаза коровьи, а мои уже заливает кровью, я не знаю, чем закрыть эту рану, я не знаю, сколько еще осталось. Я, наверно, слишком рано сломалась. Я, наверно, больше уже не встану. Я, наверно, стану бескровной куклой - белый воск, шелка и холодный бисер - или просто вся распадусь на буквы бесконечных этих надрывных писем, что летят, летят, как стрела без цели, всё летят, сливаясь с лазурной высью, в изумительные акварели, между звезд летят и планет, конечно, и других прекрасных небесных тел, всё летят - и это продлится вечно. Ну а ты - слезай. Прилетел.

Если кто-то убит,
То слова не помогут
Ни одна из молитв
Не доходит до Бога:
Бумерангом летят
Беспощадно и точно
Возвращаясь назад
Как невскрытая почта
Значит, поздно любить,
Извиняться и плакать
Если кто-то убит
И в промозглую слякоть
Он упал и лежит,
Ни к чему не пригодный,
Не обязанный жить
И уже не голодный
Не усталый, не бедный
Не больной и не злой
Может, чуточку бледный
Но свободный такой!

Я хочу заболеть.
Очень сильно. А лучше - смертельно.
Чтобы видеть твой страх.
Чтоб тобой завладеть безраздельно.
Таять воском. Песком
Уходить сквозь любимые пальцы
Чтобы, жаждой влеком,
Ты не мог от меня оторваться.
Чтоб, тоскою томим,
Ты не мог на меня наглядеться.
Чтобы взглядом одним
Поражать тебя в самое сердце.
Чтоб меня на руках
Ты качал, от бессилия плача.
Чтобы видеть твой страх
Я хочу на подушках горячих
Разметавшись в жару,
Утопая в багровом тумане,
Обещать: не умру.
А потом не сдержать обещанья.
Ускользнуть, улететь,
Пасть в разверстую пасть пустоты…
Я боюсь не успеть
Сделать всё это раньше, чем ты.

Тринадцатилетняя, я сидела на берегу реки Найкеле, смотрела в небо, искала в облаках знакомые буквы, водила по песку косым пальчиком. Вдруг из воды выпрыгнула огромная пурпурная рыба-хват, вырвала у меня изо рта снизку розовых жемчужин и скрылась в пучине. Я кинулась за нею, остановилась у самой воды, заглянула глубоко-глубоко, но ни рыбы не увидела, ни жемчуга. Вода была тяжелой и плотной, как масло, темной и ароматной. Она пахла чем-то холодным и острым, мятным, лавандовым, и мое отражение не дробилось в ней, как в ручье, а плавало на поверхности радужным пятном.

Говорила мне мама - не пей из реки Найкеле. Но вода позвала меня, и я опустилась перед ней на босые колени, и припала губами к своему отражению. И не было слаще того поцелуя; долго и медленно я пила с моих губ, лакала с моего языка, чувствуя, как раздаются мои бока. Видела, как глаза изменяли цвет - то, что было агатом, теперь уже нет, бронзою стало, стало пеплом. Солнце всходило, солнце садилось, луны рождались и умирали, звезды плакали молоком, пока я пила из реки Найкеле. Ноги мои вросли в песок, оплела повилика запястья. Как змея, я меняла кожу, как ящерица, теряла хвост, как олень, сбрасывала рога. Мимо плыли люди в золотых лодках, похожих на дынные дольки, люди, никогда не сходившие на берег. Их было много, но спали они беспробудным сном. Поднимала голову от воды, мычала громко и горестно, ухала летней совой. Плыли люди, не просыпаясь, и снилось им, как кричит чудовище у реки Найкеле.

И однажды пришел за мной человек. Он накрыл меня красным плащом, натянул мне струны промеж рогов, взял смычок и начал играть. И такая тоска была в этой песне, что задрожали поджилки у деревьев на берегу, и расплакались рыбы, и от их слез вздулась река Найкеле. Вышла из воды пурпурная рыба-хват и, рыдая, протянула мне розовый жемчуг на скользкой ладошке. Я взяла его в рот, упала оземь и открыла глаза. Так же плыли облака над солеными холмами, и не было рядом человека с плащом и смычком, не было дынных лодок, только тихо текла из песка в песок темная река Найкеле.