Ната Ипатий. Именное

Я учил ее целоваться. У нее не особо получалось... Вот черт! Ничего лучше и ничего ужаснее этого создания в моей жизни так больше и не случилось.
На лавочке в парке в дикий ливень я учил глупую первокурсницу целоваться. Она сидела у меня на коленях, пьяная-пьяная, и смеялась. Надо мной смеялась, черт возьми!
Она не любила меня ни единой секунды.

Она спала в "общем вагоне забацанного поезда", а я два часа сидел напротив и пытался вверх ногами читать ее книгу "...но... номинативная функция речи в рамках парапсихологии рассматривается под углом некой мистики. Название, имя вещи, существа, явления заключает в себе его суть. Называние, обращение по имени делает вещи, существа и явления подвластными воле того, кто их называет. Безымянность же равноценна несуществованию. Считалось, например, что безымянных воинов не ранит никакое оружие..."
Книга упала у нее с колен. Я поднял. Она поймала мои глаза. Я сказал ей свое имя. Все. А перед дверью квартиры она взяла у меня из рук свою сумочку и просто сказала "Счастливо".
Почти неделю мы были почти вместе.
Я думал, это какое-то колдовство. Просыпаясь, я хватался за телефон и звонил ей. Она всегда была дома и всегда отвечала на звонки. От ее голоса, от ее смеха в трубке меня бросало в дрожь.
Я улетал с работы и мчал, чтобы постучать в ее дверь. От ее еле начертанного где-то в окне сквозь какой-то проем силуэта у меня начинался жар. Она всегда открывала. На пороге она опять ловила мои глаза и больше не отпускала.
Когда я заходил, она запирала за мною дверь, и мне казалось, на нее навешиваются семь замков, чтоб я никогда больше не вышел из этой полутемной комнаты с окном в глубокий колодезь дворика.
Когда я брал что-либо из ее рук, наши пальцы никогда не касались. Ее вообще было невозможно коснуться. Она существовала все время где-то на расстоянии вытянутой руки. Не дальше, не ближе.
Она не отпускала моего взгляда и молчала. Улыбалась глазами, спрашивала глазами. И все время молчала. Между нами была нестерпимая пустота, требовавшая заполнения. Разжиженное пространство ее комнаты изымало меня из меня.
Я говорил. Я рассказал ей всего себя. Все сотни лет сознательной и бессознательной жизни моей души. А ее глаза понимали все, так словно она прожила ее рядом со мной. Или вместо меня. Она все понимала и смеялась. Она все это уже знала, все видела, слышала и чувствовала. Все было скучно и неинтересно, "примитивно и банально".
Она молча сидела, курила одну за другой и даже когда не смеялась, смеялась все равно. И не поводу того, что я говорил, а по поводу меня. Даже не так. Она смеялась надо мною. Странным образом зависала в воздухе под потолком и оттуда смеялась. Совершенно красиво, как в кино.
Я ее боялся.
А когда во мне почти что ничего не осталось, пустота вытянула из меня последнее, что я мог придумать. Я сказал ей, что люблю ее и что никогда не отпущу. Это тоже очень ее развеселило.
Однажды она открыла мне и не впустила. Стояла на пороге в весеннем пальтишке. Молча взяла меня под руку, и мы пошли.
И в толпе она была совсем не такой. Болтала без умолку, шутила, смеялась. И смех был не таким.
Каким-то образом мы очутились в баре. Каким-то образом она напилась. Теперь она была просто глупой первокурсницей в чужом городе. Смех больше не спасал ее.
У нее закончились сигареты. Мы подошли к киоску, и она с неожиданной претензией заказала самые дорогие. Я расплатился. Потом мы попали на цветочный рынок. Она выбрала себе самую банальную розу-бордо. И все время смеялась, словно сумасшедшая. Смеялась так, что в трамвае на нас оглядывались люди и не трогали контролеры. Она была просто пьяна.
Мы вышли на конечной. Пошел дождь, и, вместо того, чтобы прятаться, как и все, куда-нибудь под навес, она потянула меня в парк, посадила на скамейку и не по-детски смело села мне на колени. Я пережил тепловой шок. Критерии расстояния сломались. Я почти умер. Она положила ладони мне на плечи и мокрым лбом прислонилась к моему. Ее глаза были так близко, почти во мне.
Чувство вакуумности пространства, чувство комнаты опять спрессовало меня.
- А знаешь, я даже не умею целоваться, - она зашлась хохотом и уткнулась лицом мне в грудь.
Я ощутил себя безнадежным - моя голова мне не принадлежала. Я ее поцеловал. Ее губы не поддавались, убегали и растворялись в усмешке. Да, именно – не в улыбке, а в усмешке.
Вдруг она сорвалась и побежала. Я поймал ее и понес туда, откуда виден весь город. Но она не захотела смотреть на город. Она лежала, раскинув руки, на мокрой траве, и молчала опять. Ей на лицо лилась вода. Ресницы оставляли на щеках черные лучики, лучики растекались, и если бы не эта усмешка, я бы подумал, что она плачет. Она лежала так, словно вместе с ливнем упала с неба и разбилась.
- Спроси меня о чем-нибудь, - она неожиданно перестала усмехаться и впервые отпустила мои глаза, уставившись в никуда.
Мне не хотелось ни о спрашивать, ни думать. Я склонился было, чтобы опять ее поцеловать, но мертвый растрепанный цветок влип мне в губы.
- Ладно, - сказала она, увернувшись от меня. - Теперь спрошу я. Мое имя?
Я напрягся. Черт! Она мне его говорила? А я спрашивал? Мы вообще знакомились? Вот черт!
До меня медленно доходило. Я лег навзничь, так, как только что лежала она, а она, как и всегда, парила надо мною где-то в воздухе и опять засмеялась. Живописно занесла надо мною розу, небрежно уронила ее мне на грудь, как на гроб, и вышла из кадра.
- Я люблю тебя, - сказал я про себя.
- Кого? - уточняющим тоном переспросил ее голос откуда-то сверху.
Почувствовал только, как она берет из моих рук сумочку и говорит "счастливо".
Я пришел в себя, осознал, что взмок и замерз. Я догнал ее в каком-то дворике и по-злому прижал к стене, захлебываясь дождем и виной.
- Ты не можешь... ты...
Она глазами отстранила меня как раз на то расстояние вытянутой руки.
- Ты не уйдешь. Я никогда тебя не отпу...
Я умолк. Потребность говорить как-то внезапно исчезла. Мозг повторил мне мою собственную фразу, и она меня рассмешила. Я сидел на каких-то полуразваленных ступенях и смеялся. Она шла прочь, мне неподвластная. А я не мог ее вернуть, я даже не мог ее окликнуть. Я не знал ее имени.
Она шла прочь, но я этого не видел. Я только слышал, как ее каблуки смеялись по бетонной дорожке, и с каждым ее шагом у меня перед глазами щелкали слайды. Я по инерции искал на них ее имя. Вот я сижу в вагоне... она спит... я вверх ногами читаю книгу у нее на коленях... обращение по имени делает существа подвластными воле того, кто их называет. Безымянность же равноценна несуществованию...

Лет через сто я услышал в трубке ее голос.
- Это я, - сказала она.
Я спросил:
- Кто?
Она помолчала, потом сказала:
- Ты меня не знаешь, - и добавила: - Но ты меня любил, помнишь?
Голос улыбнулся. Казалось, сейчас ее смехом мне заложит уши, и голова взорвется.
- Только не надо называть меня по имени. Я уже забыл тебя, - отрезал я.
- Я тоже все забыла. Просто вспомнила, что ты меня любил. Хотела сказать "спасибо".
- Кому?
- Тебе.
- Кому? - издевательски уточнил я.
- Да тебе же!!! - крик сорвался на хрип, умолк и на выдохе дошептал: - Вот только именит твоего я не помню...
Мы помолчали. Она опять заговорила, но голосом уже совершенно чужим и равнодушным.
- Знаю, что все это зря. И не стоит уже больше произносить ни слова... Кругом и так полно слов, полно имен... а на самом деле у всего на свете одно лишь имя - "ты". У Бога тоже куча имен, но каждый говорит ему "ты"... Я поняла. Имена не надо шептать, повторять и заклинать... Людьми не надо владеть... о них надо просто помнить... даже без имен... В этот раз уйди ты первым, имеешь на это право. Положи трубку. Это легко. Ну, давай.
И я это сделал. И это вправду было легко. Лег на пол, закурил и смотрел, как дымом застилает потолок, где было написано чье-то имя.

Моресоль