Ната Ипатий. Моему Режиссеру

Моему Режиссеру

... и зависает тишина. Под cвист ветра и гул подземки передо мной пролетают все мои холсты – проданные, подаренные, передаренные, растерзанные и те, которые мне уже никогда не приснятся. Передо мной в шеренге проходят все, с кем я простилась при жизни. Последней идет мама. Она выходит из строя и, зарядив мне звонкую пощечину, точно как в детстве, говорит безразлично и коротко - «паршивка».

И я, маленькая и глупая, сажусь на пол сумеречной комнаты с высоким церковным сводом и не плачу, нет... захлебываюсь... так откровенно, по-детски задыхаюсь своей взрослой болью.

- Мам, ну неужели?.. Неужели Дали и правда никогда не нарисует мои сны?

- Море, ты больна. А Дали – гениален.

- А Дали... ну, мам, Дали разве не рисует больные сны?

- Дар гения – удивлять. А ты умеешь только время от времени произвести впечатление. Ты больна и умрешь.



... а картинки мигают все быстрее, быстрее... и превращаются в фильм...

... подземка с ветерком... и так темно... так к черту темно!...

... а я умру... так жаль, правда?..

- Мам, а что, я так никого в жизни никогда и не удивлю?

- Криминального фотографа. Неестественностью положения тела на паркете. Что уже, в принципе, даже не твоя заслуга.

...

- А давайте выпьем за... – солидно начинает кто-то и... умолкает. Все долго ждут. Потом кто-то другой наконец понимает, что продолжения тоста уже не будет, и выпивает за что-то свое.

А я сижу и сижу под холодным сводом со своим пластиковым стаканчиком – и ничего не могу себе придумать...

...

Ну, ладно, давай, за твое тело на заплеванном-затоптанном паркете...

...

... а когда-то давно Кто-то держал меня, еще немного живую, за плечи, смотрел в глаза, долго сомневался и отпустил, так ничего и не сказав.

- Стоп! Оператор, стоп!.. Ну?.. И чего же ты молчишь? Живой человек стоит и ждет. Всю жизнь, можно сказать, ждет. Скажи же ты ей наконец, как ты ее любишь... и все такое...

- Но я... я же ее не люблю...

- Ну так соври! Жаль тебе что ли?! Все! Поехали! Дубль... какой там уже дубль? Ах ну не мать же ж вашу! Двадцать второй! Тут хоть кто-нибудь соображает, сколько стоит метр пленки?! Мотор!

Кто-то опять и опять держит меня, еще немного живую, за плечи, смотрит в глаза, сомневается...

- Я люблю тебя... – наконец-то врет Кто-то.

220! Так вот тебе! Всей пятерней по левой щеке! Паршивка.

Браво! Оператор на седьмом небе! Режиссер, измученный и счастливый, падает... и все идут пить кофе.

Все! Все - пить кофе!

А я остаюсь одна на твоей съемочной площадке. Под ногами – гениальные холсты холерического шизофреника. Над головой – сквозняки пустого неба. И ложь, словно кофейная гуща, стекает по лицу, жжет, щекочет и болит. Болит! Потому что я еще немного жива.

Но пленка заканчивается.

Только ты не понимаешь. Тебе все еще кажется, что ее впереди целые километры. Километры пленки и тысячи дублей. Ты думаешь, что все на этом свете, как и в твоем дурацком кино, можно переснять, переиначить и исправить. Или вообще все к черту бросить и начать снимать совершенно другой фильм...

... а пленка-то заканчивается...

Спасибо, Ань... Я не видела у Море этого, как-то пропустила...