Андрей Штаб. Майская ночь

Майская ночь

От кого: Петра Родионовича Окольникова
Откуда: г. Санкт-Петербург, Екатерингофский пр. 13-12

Кому: Софье Семеновне Сахаровой
Куда: г. Санкт-Петербург, Екатерингофский пр. 13-12

Мама, я сошел с ума.
Прости меня, умоляю. Но я не виноват. Это все заумная голова. Она очень и очень больна. Пишу тебе, чтобы ты не грустила и, наконец, простила меня. Пожалуйста.
Я заболел еще шесть месяцев назад. А может, и девять. А может, и вообще не болел. Все было так. Я возвращался с работы поздно, уставший, как испанский король. Насквозь промокнул под дождем. А тут еще эта ноющая старуха…. Будь она проклята, чтоб ее детям перевернуться! Но ты не волнуйся, мам. Наверняка снова плачешь…. Не надо плакать.
Ничего страшного я не совершал (кроме того, что не совершил). Это все мои ноги. Ты только не плачь, мам. Просто в ту ночь, я рано вернулся домой. В канаве купалась какая-то тонущая старуха. И зачем она тонула? Боже мой, как она визжала, как звала на помощь…. Имя мое откуда-то знала. А я стоял и смотрел. Не знаю почему, но при виде этого погасания, мне стало так таинственно жутко…. Словно я увидел Бога. Я замер на месте и полностью перестал чувствовать (тело). Мне очень стыдно это писать…. Я, правда, хотел ей помочь, позвать людей. Но вместо этого стоял, разглядывал ее ревущие глаза. Ее самый последний взгляд…. Затем зашевелился и убежал домой. Закрыл все двери, занавесил шторы, как можно быстрее отыскал глазами бутылку и лег отдыхать.
С тех пор, приходя домой, я запирал себя, как только мог. Мне нравилось просыпаться, не видеть старухи, видеть рассвет и думать, что это утро не реальность, а все то же продолжение моего сна. И сердечко мое отдыхало. Но человек не бездна, а всего лишь кусок ограниченного пространства. Усталость никуда не исчезала, нигде не тонула, как та старуха…. Я все чаще занавешивал шторы, брал бутылку, разговаривал с ней…. Вскоре пошли нехорошие слухи, что впрочем, только прибавило усталости. Теперь я уставал даже просто от того, что не уставал.
После отдыха, я решил посвятить всего себя работе. Но, похоже, передышка не пошла на пользу. Все это время я как будто не отдыхал, а подыхал. На работе наорал на всех, кто мне только попался, заперся в кабинете и снова схватился за бутылку. Мама, я не хотел больше пить…. Я не мог больше пить… но все равно пил! А как я одинок, я совсем один: голова от меня убежала, ноги укатились, пальцы сгорели, лишь одни пропитые глаза остались. Но и от них никакого толка. Только и делают, что плачут.
Приходя домой, теперь я закрываю шторами не только окна, но и трюмо и даже черный телевизор. Мне все время кажется, что на меня смотрит оттуда какой-то незнакомец. Разговоры с самим с собой, превратились в бред. Как же я устал от этой чертовой бутылки, от занавешенных штор. Может, Богу помолиться? Да только стыдно.
На работу я не хожу, хоть еще и не понял почему.… Кажется, начальник обиделся, что я не предложил ему выпить. Или все это из-за того, что я не рассказал ему про старуху? Неважно. Зато больше никуда не надо выходить. Жалко только, что я так редко пишу тебе, мамочка. Надеюсь, ты еще жива.
Внутри все лихорадит, сотрясается. Пытаюсь найти причину, чтобы уйти из дома. Но причин нет, а так хочется бежать. Да что такое? Любая собака свободнее меня!
Лежу на полу, и кажется, будто из потолка медленно растет петля, все вокруг покрывается темнотой, проглатывает меня, разжевывает…. И подобное происходит каждый день. Каждый день, в бешеной злости, я быстро вспрыгиваю на ноги, срываю все шторы, ломаю двери и окна. Но светлее не становится. И эта ужасная, ужасная темнота, приближается ко мне все ближе и ближе! Все ближе просовывает свои грязные руки!.. Пока наконец-то не дышит мне в ухо... тут то и появляется он. Противный, злобный и черный, обнимает меня! Раскрывает свою мерзкую пасть и всю ночь напролет шепчет одно и то же…. Как же хочется его повесить! Это он, моя ненасытная усталость, моя ужасная болезнь! Мама, если бы ты видела, этого черта….
Он является каждую ночь, много пьет со мной на брудершафт и затем все мечтает повесить на луну. И как я мог верить в черта, разговаривать с ним? Не знаю. Но мне стало так интересно, я так сильно захотел оказаться там, в этой таинственной черноте, выпить с ним на луне. Хотя бы несколько секунд побыть там…. Однако как только мы поднимались, луна раздваивалась, я видел две луны и потом понимал, что я приближаюсь не к небу, а к этому чертову потолку, к чертовой петле. А он смеется, обнимает, тащит меня все выше, продолжает шептать всякие гадости, топит меня в черном небе, в черной луне.
До сих пор мне каким-то чудом удавалось выжить. Но я не знаю, что мне делать сейчас. Вчера ночью стало вдруг еще темнее, чем обычно. На душе было так прескверно, что я не только освободил все зеркала, но и раздробил их вместе с окнами. Но он все равно явился…. Причем не один, а еще с шестью такими же мерзавцами! Среди них была и та мокрая старуха. Представляешь, все время хохотала до слез, как дура. Я впал в гнев, хотел ее избить, но тело снова замерло. А они пили, звонким шепотом смеялись и говорили, говорили, говорили…. Все-таки разговор – это самый фальшивый звук на Земле. И тело мое содрогалось от обмана. А они все говорили… будто я их отражение, будто я их жалкая тень! Будто ни разу не видели, как умирает человек (ложь!) и только, и мечтают на это посмотреть.
Эх, мама! Мамочка? Где же те белые ангелы, сказки о которых, ты рассказывала мне в детстве? Где?.. Раньше, я с упоением слушал все твои волшебные колыбели и дремал. А теперь, бессонными пальцами карябаю обои и затыкаю бесов! Когда я услышал про смерть, то испугался и спрятался за кровать. Но черти на меня и не смотрели. Вместо этого они ласково раскружили старуху, и та утонула прямо у меня в полу! Перед уходом она почтенно поклонилась, выслушала аплодисменты и исчезла. Исчезли и они. Я обрадовался, упал на пол и зарыдал. Но тут почувствовал давление еще большее, чем прежнее. Из пола на меня, смотрели два огромных глаза! Я посмотрел на стены - и там! Это все старуха! Весь дом стал ею, и все глядело на меня! Снова засмеялись черти, снова заговорили во мне не про меня. И все говорили, говорили, говорили…. Кружили, кружили, кружили….
Завтра они сговорились повесить меня на луну. Но не волнуйся мам, это не прощальное письмо. Кто они? Да никто. Они мне ничего не сделают. Тем более, я уехал из этого проклятого дома и сейчас нахожусь в какой-то хорошей больнице. Правда стены здесь очень грязные и медсестры…. Все время говорят, говорят, говорят…. Думаешь, что этот черт, все-таки хочет отдать меня мокрой старухе? Не думай. И не плачь. Вырыл ли он яму на моем пути или прямо во мне, неважно. У него ничего не выйдет. Все его мечтания разрушены, он никогда не сможет стать мною. Эти бесы совсем не знают людей, ха-ха-ха…. Я сам его повешу…. Всех их повешу. Петля уже выросла, чуть ли не до пола, пускай только появятся. Ты главное не плачь, не плачь, мама…. И, пожалуйста, пришли мне в больницу чего-нибудь выпить.

Эхоник на произведение "Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского:


ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
РОМАН
В ШЕСТИ ЧАСТЯХ С ЭПИЛОГОМ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С — м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К — ну мосту.

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не

5
боялся, что бы та ни замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого поразил по выходе на улицу.

«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! — подумал он с странною улыбкой. — Гм... да... всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома... Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!»

На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.
...
продолжение тут:
http://rvb.ru/dostoevski/01text/vol5/27.htm