Ната Ипатий. Заклинание

ЗАКЛИНАНИЕ

новелла



Елена уезжала навсегда.

Аккуратно уволившись с работы, закончив все дела, раздав цветы в горшках, устроив судьбу кошки, повидавшись почти со всеми, кто был хоть как-то дорог ей в этом городе, она выкатила чемоданчик на площадку, сдала хозяйке ключ от снимаемой комнаты и, прежде чем ехать на вокзал, взяла такси до студенческого общежития, в котором жила, когда училась в институте.

И хоть это было больше пяти лет назад, она узнала вахтера, а он – ее. Она назвала номер комнаты, куда вселилась, когда только поступила на первый курс. Тот сказал, что на этаже сейчас ремонт (начало этого ремонта она сама еще замечательно помнила!) и что в комнате сейчас никто не живет, однако, когда Елена все-таки попросила ключ, едва удивившись, протянул ей связку. Очевидно, в память одной из тех многочисленных бутылок горячительных напитков, оставленных ею на вахте в попытке попасть домой после часа, когда дверь общежития закрывалась до утра во избежание поздних визитеров.

Она поднялась на забрызганный известью этаж, открыла дверь и оказалась в пустом помещении размером пять на семь метров со свежей побелкой и плохо вымытым паркетом доисторической укладки. Почему-то захотелось присесть, но было негде, и Елена просто стояла у стены, припоминая расположение мебели, цвет штор, повешенных соседкой на окно, запах свежезапаренного дешевого кофе, в те времена потребляемого ими в диких количествах вместо всех трапез.

Цветастые картинки ежедневных маскарадов, голоса, пение, пьяные вопли, скандалы, гитарное неумелое бренчание, ночные невероятные прегрешения, предрассветный гениальный творческий бред прокатились в мозгу прибойной волной, и пронзительная безграничная тоска зашевелилась у нее внутри, там, где у людей желудок. Елена не понимала, за каким из этих воспоминаний она сюда пришла.

Но много лет назад сюда вошел парень в немодном серебристом пиджаке и, присев за стол, пустился в разговор с ее соседкой. Был поздний вечер из тех незадавшихся, когда спать ложишься без приключений. Обе уже разбежались по своим кроватям, словно послушные гимназистки перед гашением света.

Елена лежала, укрытая одеялом до подбородка и молча изучала незнакомого пришедшего с головы до шнурков на туфлях. Он сразу ей понравился. Но как-то не так, как нравятся первокурсницам мужчины за рулем иномарок.

Представительный, но не в стиле, старая тройка, по лексикону и шуткам тоже студент, но, очевидно, заочник, поскольку незнакомый, да и слегка не в студенческом возрасте, наверно, из тех вечных, которым учиться никогда не поздно… Он был очень высокий и жилистый, в очках, которые роднили его с винни-пуховским умником-Кроликом, невероятно весел, подвижен и до невозможности обаятелен. Но понравился он ей не собой, а от обиды – войдя, он не сказал ей ни слова, даже не повернул головы в ее сторону.

Она смотрела на него пристально и вдруг начала заклинать, чтобы он прямо сейчас подошел к ней, присел к ней на постель и взял за руку. Но он все болтал и болтал о чем-то с соседкой, даже не взглянув на нее ни разу. Ей стало скучно, и она отвернула к стене, по инерции продолжая повторять какие-то глупые императивные формулы: «встань, подойди и возьми мою руку…», «встань, подойди…» А за спиной все болтали и смеялись.

Наконец скрипнул стул, он поднялся, его тень вычертилась на стене, в которую Елена почти уткнулась носом. Собеседники обменялись прощальными фразами, и соседка попросила уходящего по ходу выключить свет.

Щелкнул выключатель, свет погас. И Елена, захлебнувшись необъяснимой огромной обидой, ждала, когда за ним захлопнется дверь. Но уходящий не уходил. Он просто стоял у ее кровати. Затем склонился над ней, и, тронув за плече, прикосновением попросил повернуться к нему лицом. Она подчинилась. Он взял ее за руку и поднял с постели. Она встала с кровати, босая, в ночной сорочке, и не шевелилась. И вдруг он подхватил ее на руки и стремительно унес из комнаты.

Во всех коридорах по обычаю было темно, и Елена не смогла понять, ни куда ее несут, ни даже взглянуть в лицо своему похитителю.

То был первый мужчина, с которым она оказалась наедине. Он внес ее в такую же комнату, как и ее собственная, и, не зажигая света, бросил в мягкий ворох скомканных одеял, как бросают, сваливая в кучу, знамена побежденных – небрежно и самодовольно. Затем охапкой стащил с нее ночную сорочку и, скомкав, выбросил в отрытое настежь окно. Он стоял над ней, не касаясь, даже не пытаясь приблизиться. Она лежала у его ног и смотрела на него сверху вниз, почему-то не чувствуя своей наготы.

- Ты как греческая статуя, - сказал он непонятно к чему и, тронув дужку очков, сосредоточенным жестом поправил их на носу.

Наверно, для мужчины лежать у чьих-то ног и смотреть снизу вверх, значит – быть опрокинутым навзничь рыцарем, прибитым к земле тяжестью лат и размозженной гордости. Это значит быть поверженным знаменем.

Для женщины это значит лежать на дне реки и наблюдать, как небо ее заклинаниями склоняется над зеркалом воды.

Для него она лежала поверженным знаменем, для нее он стоял склоненным заклинаниями небом – и каждый казался себе победителем, и каждый казался другому побежденным.

Она лишь хотела проверить силу своего заклинания. Он хотел проверить, можно ли вот так запросто поднять колдунью с ее постели и бросить в свою. В одно мгновение оба поняли, что эксперимент закончен. Результат положителен. И никто больше ничего от другого не требовал.

До утра они спали спиной друг к другу, совершенно чужие, будто случайно ночующие рядом на вокзале. До рассвета он отнес ее, нагую, в ее постель, не произнеся ни слова. Это ничем не продолжилось и никогда не повторилось. И она не возненавидела его.

Они еще много раз встречались мельком на многолюдных пьяных шабашах и сумасшедших сборищах, а года через два или три их даже кто-то перебежкой познакомил, но она так и не запомнила его имени.

Елена сморщила лоб, пытаясь вызвать это имя из памяти, но и сейчас ничего не получилось. Протерла подолом юбки стекла черных очков. Напялила и поправила их на носу сосредоточенным профессорским жестом винни-пуховского Кролика… и заулыбалась.

Плюхнувшись в такси на заднее сидение, еще бросила взгляд в разбитую улочку, где сломала сто каблуков, где в дали в просвете между деревьев серели стены с облупленными балконами и пожарными лестницами, по которым в самых разнообразных состояниях сознания сто раз карабкалась вверх и спускалась вниз, откуда сто раз плевала от скуки и блевала от тоски, где тупой плоскостью впихивалась в небо крыша, на которой целовалась с кем попало и с которой прыгала из-за кого попало…

- Посидеть что ли присела? – грубо прервал таксист.

Она наклонилась к нему, убийственно взглянув поверх очков.

- На вокзал, - и изящно-сосредоточенно тронув их дужку, откинулась назад.



Подумать только… пройдет еще пара лет, и даже это воспоминание выветрится из ее хламом набитой головы. Ее душа еще сто раз упадет с крыши, утонет в горе и захлебнется ненавистью. Она разобьет, сломает и раздавит не одну пару очков (а также тарелок, сердец, судеб и даже пару машин)… Но! Поправлять очки на носу она всегда будет почему-то только этим жестом. И каждый раз при этом что-то ослепительно-неуловимое проносится по диагонали сознания, будто тонкий лучик из приоткрытой куда-то на миг и снова захлопнутой двери… что-то о ком-то, кого она почему-то не возненавидела.


Наталья Ипатий.